„Приидите и насладитеся…“

«10 апреля 1988 года. Пасха. Моя третья Пасха.

Время — мистическая сущность. Спрашиваю себя: был ли пост или не был? Служба была или нет? Так придется когда-нибудь спросить и о своей жизни. Что же реально существует? Душа. Очищенная от греха или замаранная им.

„Ликуй ныне и веселися Сионе…“ — именно ликуй(!). Это состояние духа, потому оно внутреннее, а не временное».

«30 апреля 1989 года. Пасха.

Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем».

Он был уже иеромонахом Василием, когда прихожане Оптинского подворья в Москве задали ему вопрос: «Батюшка, а у вас есть какое-нибудь самое заветное желание?» — «Да, — ответил он. — Я хотел бы умереть на Пасху под звон колоколов». Это сбылось…

                               
Пасхальная ночь

Местные жители вспоминают, как еще в недавние времена на Пасху по домам ходили отряды активистов и, шныряя по чужому жилью, как у себя дома, искали пасхальные яйца и куличи. Пойманных «с поличным» клеймили потом на собраниях, изгоняя с работы. Возможно, из-за этих утренних обысков в здешних краях вошло тогда в обычай справлять Пасху как Новый год. То есть поздно вечером в Страстную Субботу садились за праздничный стол, а после возлияний шли на Крестный ход.

Словом, работы для милиции на Пасху хватало. Но такой тяжелой Пасхи, как в 1993 году, в Оптиной еще не было — гудящий от разговоров переполненный храм и множество нетрезвых людей во дворе. А в 11 часов вечера, как установило потом следствие, в монастырь пришел убийца.

Рассказывает оптинский иконописец Мария Левистам: «В пасхальную ночь многие чувствовали непонятную тревогу. А мне все мерещилось, будто в храме стоит человек с ножом и готовится кинуться на батюшек. Я даже встала поближе к батюшкам, чтобы броситься ему наперерез. Подозрительность — это грех, и я покаялась в этом на исповеди. А батюшка говорит: „Мария, ты не на нож бросайся, а молись лучше“».

Запомнился случай. На амвоне у входа в алтарь стоял мальчик Сережа и невольно мешал служащим. В миру этот мальчик прислуживал в алтаре и теперь, стесненный толпой, жался поближе к алтарной двери. Инок Трофим, носивший записки в алтарь, постоянно наталкивался на него и, наконец, не выдержав спросил: «А ты чего здесь вертишься?» — «Думаю, — ответил мальчик, — можно ли мне войти в алтарь?» — «Нет, — сказал инок Трофим. — И чтобы я больше тебя здесь не видел». Мальчик очень удивился, когда инок Трофим разыскал его потом в переполненном храме и сказал виновато: «Прости меня, брат. Может, в последний раз на земле с тобой видимся, а я обидел тебя». Виделись они тогда на земле действительно в последний раз.

Инокиня Ирина и другие вспоминают, что в ту пасхальную ночь инок Ферапонт стоял не на своем обычном месте, но как встал у панихидного столика, так и застыл, потупясь, в молитвенной скорби. Инока теснили и толкали, но он не замечал ничего. Вспоминают, как некий подвыпивший человек попросил поставить свечу за упокой, пояснив, что у него сегодня умер родственник, а сам он, поскольку выпивши, касаться святыни не вправе. Свечу передали иноку Ферапонту. Он зажег ее и забылся, стоя с горящей свечой в руке. На инока оглядывались с недоумением, а он все стоял, опустив голову, с заупокойной свечой в руке. Наконец, перекрестившись, он поставил свечу на канун и пошел на свою последнюю в жизни исповедь…

…Как описать Пасхальную ночь? Как выразить словами ее величие, славу и красоту? Только переписав от начала до конца чин пасхальной службы, возможно это сделать. Никакие другие слова для этого не годны. Как передать на бумаге пасхальное мгновение? Что сказать, чтобы оно стало понятным и ощутимым? Можно только в недоумении развести руками и указать на празднично украшенную церковь: „Приидите и насладитеся…“

Кто прожил этот день, тому не требуется доказательств существования вечной жизни, не требуется толкования слов Священного Писания: „И времени уже не будет“ (Отк. 10:6).

Служба закончилась в 5.10 утра. И хотя позади бессонная ночь, но бодрость и радость такая, что хочется одного — праздновать. Почти все сегодня причастники, а это особое состояние духа: „Пасха! Радостию друг друга обымем…“ И по выходе из храма все христосуются, обнимаясь и зазывая друг друга на куличи.

Все веселые, как дети. И как в детстве, глаза подмечают веселое. Вот маленького роста иеродиакон Рафаил христосуется с огромным о. Василием:

— Ну, что, батька? — смеется иеродиакон. — Христо-ос воскресе!

— Воистину воскресе! — сияет о. Васили.

А воздух звенит от благовеста, и славят Христа звонари — инок Трофим, инок Ферапонт и иеродиакон Лаврентий. Инок Трофим ликует и сияет в нестерпимой, кажется, радости, а у инока Ферапонта улыбка застенчивая. Перед Пасхой у него, кажется, болел глаз, и на веке остался след зеленки. Клобук на этот раз не надвинут на глаза, а потому видно, какое у него по-детски открытое хорошее лицо и огромные глаза.

А потом праздник выплескивается в город. Был у оптинских прихожан в те годы обычай — уезжать из Оптиной с пением. Народ по деревням тут голосистый, и шли из Оптиной в город автобусы, где пели и пели, не уставая: „Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!“

„Пасха едет“, — говорили по этому поводу в городе, радуясь новому обычаю — петь всенародно на Пасху. И если вечер Страстной Субботы омрачался, случалось, пьяными драками, то сама Пасха в Козельске и деревнях протекала всегда удивительно мирно — все нарядные, чинные, мужчины в белых рубашках. Все ходят друг к другу христосоваться, и даже речь в этот день обретает особое благочиние — в Пасху нельзя сказать грубого слова или обидеть кого. Пасха — святой день».

Отрывок из «Пасха Красная», Нина Павлова